Малькольм&Марлон

[Малькольм]

Эпизод 7. Неправильность необходимости.

Персонажи: Малькольм Бэддок, 5 курс Слизерина. Марлон Деннехи, 5 курс Рейвенкло.
Время: февраль, накануне Дня Всех Влюбленных
Место: теплицы
Рейтинг: PG
Статус: закончен
Предупреждение: слэш, ангст.

запись создана: 31.01.2010 в 17:12

@темы: Slytherin student, Малькольм&Марлон, Малькольм&Марлон|Эпизоды, бред воспаленного мозга, I want

Comments

[конформист]

Сколько крови в твоих волосах
Я обмою этим ветром.
Я не верю в чудеса,
Бог и есть я сам.
Только Бога нет. ©
Слова-паразиты, слова-пожиратели. Слова созданы для сильных людей, случайно – ты оказался таким, себя-то причислял к ряду незамеченных, второстепенных. Облачаются в разную форму, очерчивают разные линии. Иногда слышишь, они падают подстреленным орлом к твоим ногам, но тогда можно свалить на фальшивый фальцет. Почерки тоже бывают разными. Плохой почерк врачей – штамп. Но твой врач, он пишет изящно, быстрым, стремительным росчерком, ровные строки остаются на белой бумаге, как метки, выжженные на коже. Если перевернуть листок, буквы-букашки превращаются в прекрасных лебедей, словно вырастают, становятся старше с каждой минутой. Каждой минутой твоей жизни, тикающей, истекающей, как вода в клепсидре. По мере размышлений – внимание человека, которого ты никогда не хотел бы потерять, но сейчас займешься этим добровольно, самостоятельно. Ты не улыбаешься ему, пытаешься сглотнуть странный, обжигающий изнутри комок, но он наглухо застрял в горле. Глаза жжет. Отворачиваешься. Взгляд шоколадных глаз мазком по щеке. Пусть уж лучше в последние минуты думает о тебе самое плохое. Так ты преподнесешь ему максимальное облегчение. А себе – его вечное презрение. Хотя вечность и не будет столь долгой.
С того самого момента на прошлой неделе, когда ты узнал, что являешься живым трупом, ты все решил. Вы должны расстаться. Он не обязан переносить эту ношу.
Чертовы слезы шипят, а ты делаешь вид, что просто что-то попало в глаз. Намеренно обдираешь кожу, составляя ящики с растениями. Боль, если она и есть, то лучше заменить ее физической. Бился. Ты бы грыз за него вены, вспарывал чужие легкие, даже научился бы наслаждаться противной кровью, вытекающей из разбитого сердца. Ты бы спрятал. Укрыл от мира, заставил утонуть в полном забытья мире. Ты скрепил этот договор со своей душой своей кровью, вашей кровью. Только пункта «Никогда не бросать» ты не смог выполнить.
После урока, смотришь на него, берешь за руку, прикосновения настолько пропитаны чем-то невесомым, оставленным навсегда в памяти, потому что не повторится никогда – но жжет, все так же жжет, и ладонь, ты отдергиваешь ее, и горло, и сердце шипит, испаряясь. Пока не поздно, можно остановиться, но решение уже принято…
Как жаль, что ты не родился слизеринцем, чтобы забывать о чувствах и произносить все слова с холодной расчетливой улыбкой. Слова. Убийцы-слова. Никогда не доверяй этому набору букв. Больше. Никогда. Глупое ненужное обещание, ты его не выполнишь. Все равно.
Погода в твоих глазах резко меняется, ты отворачиваешься, чтобы не стать нежным-любящим-заботливым, таким, какой ты с ним всегда. Не смотреть в глаза, не смотреть в глаза, только не растаять. Ногти слишком сильно впиваются в кожу, наверняка останутся шрамы, но только это и позволяет твоему голосу звучать твердо и уверенно, хотя тебе казалось, что из перетянутого страданием горла может вытекать лишь болезненный хрип.
- Считай, что мы никогда не встречались. Забудь. Ты мне надоел.
Раз, два, три. Кровь стучит в ушах. Резкая боль в левом подреберье – согнуться пополам мешает какой-то кол, протянувшийся глубоко по позвоночнику вниз. Тебе откровенно больно так грубо говорить со своим мальчиков. Своим. Уже не своим. Раз, два, три. Прикусываешь язык и ждешь удара. Если он тебя ударит, ты поймешь. За всю ту боль и тревогу, что ты причинил. Если он тебя возненавидит, ему будет много легче пережить. Ты бы смог. Бил бы наотмашь, пока кровь под ногтями не станет холодной. Ты бы изуродовал свое лицо, ты бы бил и бил, за все, что говоришь Малькольму сейчас. А ты ведь еще скажешь, чтобы наверняка. Чтобы забыл, чтобы презирал, чтобы в его глазах сквозило отвращение. Скажешь.
Раз, два, три. Какие-то пустые, ранящие глубоко в сердце слова.
- Ты был милым, не спорю. Но – время вышло. Чао, мальчик-колокольчик.
Противно от себя самого. Хочется взять за горло, душить, душить. Намеренно причинить ему боль и остаться в живых? Нет. Нет-нет-нет. Совершенно не хочется думать, что ты совершаешь самую большую ошибку в своей жизни. И откуда только в тебе такая грубость, наверное, слизеринчатость передается воздушно-капельным путем, их сейчас столько в школе. Или половым? Горько усмехаешься, но, наверное, он воспримет это как насмешку над ним. Что ж. Еще лучше, много лучше. Постараться научиться дышать. Перед глазами темнеет, опираешься на стену, чтобы не упасть ему в ноги и не разрыдаться. Чтобы не сорваться. Ты сам вырвал своего возлюбленного из сердца, не оставив себе ни единой лазейки на прощение. Еще пока не пусто, но сердце это такой орган, он всегда срастается, но под оболочкой на этот раз будет только призрак минувшего. Кусочек эгоиста в тебе говорит, что страдать тебе и так осталось недолго. А он. Он перенесет. Ты надеешься, веришь в это. Хочешь, чтобы у него был человек, который никогда бы не принес ни кусочка тьмы в его мир.
И когда это вдруг стало самым важным?

[Малькольм]

I'll never be the same
I'm caught inside the memories
The promises
Our yesterdays
When I belonged to you
I just can't walk away
'Cause after loving you
I can never be the same ©

Бэддок мог сколько угодно хмуриться и ворчать, что на сдвоенных с рейвами парах Дэн никогда не дает ему сосредоточиться, но в глубине души слизеринец прекрасно понимал, что именно этих то уроков он теперь и ждет больше прочих. Как будто случайные взгляды, беспрестанные улыбки, тайна — одна на двоих. Разве с этим может сравниться зубрежка очередного «необходимого на СОВ материала» в компании шумных гриффиндорцев? Мэл знал, что нет, как знал он и то, что сегодняшняя Травология не станет исключением. К тому же теплица, в которой должно было проходить занятие… Та самая. Место, с которого все началось. Не слишком, быть может, удачно, но все же. Юношам, между прочим, простителен небольшой шок от таких новостей, еще и преподнесенных столь необычным образом.

Но улыбался Мальк лишь первые минут десять, вспоминая несмелые поцелуи и отмахиваясь от вопросов сокурсницы, чего он опять такой мечтательный. Эти мечты меньше всего предназначены для чужих глаз, так что уйми свое любопытство, красавица, Бэддок не собирается его утолять. Да и куда важнее ему сейчас понять, отчего Марлон так старательно прячет глаза, уделяя все свое внимание ящикам с какими-то дурацкими травами. К черту их, Дэн! Слышишь? Кусая губы, Мэл обещает себе высказать на перемене этому нахалу все, что он думает о его поведении. А потом, выслушав привычные успокаивающие глупости, уткнуться лицом в шею, прижаться крепко-крепко и чуть слышно попросить не делать так больше. Урок он ведь такой длинный, а Малькольм иногда ужасный параноик.

Спраут спрашивает Бэддока о чем-то, но все, что тот может выдавить из себя, банальное: «простите, я не знаю, профессор». И, поверьте, он очень внимателен, когда понимает, что Деннехи так и не поднимает глаз. Небольшой цветок вырван с корнем и небрежно смят в кулаке. Мальк не специально. Просто… страшно?

Со звонком теплица пустеет. Немного душно, от цветов пахнет терпко и приторно-сладко. В углу капает вода — раньше ею пытали, знаете ли. На макушку так кап-кап, а человек раз и сошел с ума. Мэлу отчаянно хочется верить, что и он тоже… того. Сошел. От учебы, перенапряжения, любви — чего угодно. Поверить в это проще, чем в холод любимых рук, кривую насмешку и разрывающую сознание жестокость. Неверяще распахнутые глаза, беззвучно шепчущие что-то пересохшие губы и единственное желание — проснуться. Не может быть, чтобы все это на самом деле, чтобы его рейв, еще вчера признающийся в любви, сейчас говорил такое.

Любовно складываемая мозаика рассыпается на глазах. Не сходится уже ни-че-го.

— Нет. — И пусть голос дрожит, а губы совсем искусаны, Бэддок уверен в том, что говорит… Хорошо, почти уверен. И именно это издевательское почти впивается в мозг, не давая рассуждать здраво. Какое, к черту, здраво в таких обстоятельствах?! — Нет, Дэн, не верю. — Но в душе уже поднимаются любовно взращиваемые комплексы и издевательски поправляют «не хочешь верить». Что ж, может и так. — Не знаю, чего ты добиваешься этими словами… и как собираешься извиняться, но ты не один из тех… для кого очередное разбитое сердце лишь галочка…

Упрямый, грустный взгляд и совсем не слизеринские слова. Нельзя, наверно, так подставляться, чуть ли не прямым текстом указывая на места, по которым лучше всего ударить. Разбитое сердце, например, прекрасная мишень. И больно будет, пусть не сейчас, потом, когда осознание — все кончено — дойдет до цели, зато до кровавых звездочек перед глазами, перед закрытыми, красными от слез глазами. И, наверно, нужно было уйти сразу, сохранив остатки гордости, но зачем? Что толку в красивом уходе, если все плохое уже случилось? Если самое страшное уже сказано.

Время вышло. Тик-так. Не зря казалось, что в выходные минутная стрелка бежала в разы быстрее. Кап-кап. Да пусть этот чертов кран замолкнет уже наконец! Тик-так. Интересно, понимает ли человек, что сошел с ума?

— Ты лучше меня помнишь — яблочный, не колокольчик. Наше случайное Рождество помнишь, первые поцелуи и душа твоя, Дэн, все еще у меня. Прости. Не могу поверить, что ты так вдруг меня… — Горло перехватывает, и это слово никак не сказать. Все, что угодно, но не это. Мэл сглатывает и неловко заканчивает — Что я тебе надоел.

[конформист]

Мне кажется, потухло солнце
Прости меня, моя любовь
Тихо. Не слышно ни часов, ни чаек
Послушно сердце выключаем
И ты в песке, как будто в бронзе
Прости меня, моя любовь
Прости меня, моя любовь
Прости меня, моя любовь ©
Отвратительное ощущение, как будто твои собственные кишки вытаскивают тебе через рот. Хотелось, чтобы ничего из сегодняшнего бреда-сюрреализма не произошло. Чтобы вы сейчас не чувствовали давящее откуда-то сверху напряжение, а нежно целовались и мечтали о том, как завтра проведете праздник. И тебя нет, ты превратился в мыльный пузырь – такой же полый внутри. Тупая мысль изнутри бьет, бьет по вискам: так лучше, так лучше, так нужно… Хотелось, чтобы он ушел. Чтобы не говорил этих слов, ведь неправда, ты не понимаешь, как можно полюбить его меньше, чем навсегда. Жизнь изворачивается вокруг склизким, горьким угрем. На секунду закрываешь глаза, глубоко вздыхаешь, словно готовишься к чему-то. Не концентрируешь взгляд, смотришь словно сверху. Малькольм. Столь теплое, нежное, любимое. Губы физически не могут шевельнуться, они словно совсем не хотят говорить эти жестокости, а только шептать, шептать что-то ласковое ему на ушко. Немедленно прижать его всем телом к себе, на улице же так холодно, запустить пальцы ему под шарф и целовать в висок. Утопия. Ты сам все ломаешь, разрушаешь. Своими руками. Уйди, Малькольм, пока он не упал у твоих ног, не растекся, крича от отчаянья, он твой. Его сердце в твоих ладошках. Уйди, пока вам обоим не стало еще хуже.
- Уходи… Пожалуйста.
Шепот тебя выдал. Мелькнувшая на миг тоска в глазах – оптический обман, иллюзия. Может, Малькольм и не заметил, не услышал, ты продолжаешь на это надеяться. Руки сжаты в кулаки, дыхание резко вырывается наружу. Ты уже заранее знаешь, что будешь слушать музыку с помощью того самого плеера, что он подарил тебе на Рождество. Это слишком выжигает твою кожу. Немедленно успокоить и его, и себя. Показать, что это глупость, утопить в счастье. Только радостные отблески радуги и блики весеннего солнца должны окружать твоего мальчика. Резкая остановка сознания. Этот хрупкий, волшебный, прекрасный мальчик уже не_твой. Сознание и разум отказываются воспринимать эту информацию. Котенок. Тебе бы просто слышать его мурлыканье, прижимать к себе, и заглушить, заглушить эту яростную пустоту внутри, заменить теплым, нежно тающим на языке яблочным джемом. Сегодня вы разойдетесь по разным сторонам, а завтра на утро тебя уже не станет. Ты больше не можешь смотреть на солнце, почему-то (от него ли?) слезится в глазах. Ты больше не можешь себя контролировать. Ты больше не можешь спать по ночам.
- Все позади. Ты не прав. Именно. Именно для галочки. Ты мне надоел, это так. Уходи.
Как робот. Как пустая печатная машинка, равнодушно отсчитывающая буквы, слова, предложения, фразы. Без каких-либо эмоций, только полное равнодушие – попытка абстрагироваться от мира, от ситуации. Желание рухнуть в снег и зарыдать, просить, просить прощения, или объяснить ему все. А хотя. Зачем ему живой труп. Видимо эти глупые, эгоистичные мысли и натолкнули тебя на подобный поступок, но до конца ты еще ничего не осознал, и едва ли осознаешь. Ты мазохист, потому что разрушаешь себя. Ты садист, потому что разрушаешь его.
Он все еще стоит на месте, и это так невыносимо, невыносимо тяжело и чуточку сладко. Упиваешься своей болью. Больше невозможно выносить.
- Ну что ж. В таком случае…
Отрываешься от стены, и чуть было не теряешь равновесие, голова как-то сразу тяжелеет и перед глазами пьяными бабочками носятся черные точки. Невыносимо, невыносимо тяжело. А ему? Ты вообще о нем подумал? И тут же, как оправдание – позже, ему станет проще, так и должно быть, так точно будет. Удержать равновесие тебе помогает только какая-то неведомая сила. Может быть, знание того, что ты должен доиграть в этом карикатурном театре до конца. Шаг по направлению к замку. Еще шаг. И еще. Так трудно переносить вес тела с одной ноги на другую. Дойти до дверей, а потом забиться в ту самую нишу и дать волю собственным эмоциям. Слезы-предатели все-таки брызнули из глаз, а тот сушащий, сжимающий горло комок взорвался, выплескивая болезненное напряжение. Здесь тебя никто не найдет, даже если вдруг умрешь. Душа стала какой-т о тяжелой, давит, тянет к полу. Расцарапываешь щеки и чуть поскуливаешь от боли. Никогда не знал, что боль душевная столь хуже боли физической.
Глупый-глупый день.
Глупый-глупый Марлон...
Деннехи, [вырезано цензурой], как ты мог? Как ты мог?
Глухой звук удара сердца о стену.
Кажется, ты уже мертв.

[Малькольм]

And how can I pretend I never knew you?
Like it was all a dream, no
I know, I'll never forget
The way I always felt with you beside me
And how you loved me then, yeah ©

Схватить за запястья и толкнуть к стене. Прижаться всем телом и не дать вырваться. Чуть слышно молить не делать глупостей, просить прощения за все на свете, из последних сил сдерживая слезы, признаваться в любви. И невесомо, успокаивающе прикасаться к пульсу на шее, обещая потом свести синяки на руках. Это же невозможно — видеть, как он произносит эти слова, как пытается скрыть сумасшедший расфокусированный взгляд и больные глаза, как ломает себя, заставляя страдать того, кого так сильно любил.

О боги, Малькольм, ты не можешь не замечать всего этого! Капли сомнений должно быть достаточно, чтобы схватить глупого рейва в охапку, уволочь в Выручай-комнату и заставить прекратить этот маскарад. Делай же что-нибудь, хватит кусать губы, кривясь как от удара. Не время вспоминать о том, как можно, а как не можно себя вести, через пару дней без него ты будешь готов унижаться за тень любимой улыбки. Вот только сделать хоть что-то с каждым часом будет все сложнее. Потому что этот тоскливый, умоляющий взгляд хоть и не забудется, но назовется придуманным в утешение. Равно как нелепость расставания спишется на равнодушие, а тяжелая, совсем не ликующая походка на наличие других проблем. Не связанных с наивным влюбленным мальчиком.

Его мир не вертится вокруг тебя. Запомни это, глупый эгоцентрик. Тебе придется с этим жить.

Стоишь. Не можешь даже уйти, как тебя просят, только стоять и неуверенно улыбаться. Так улыбаются люди, которым только что сообщили, что их дом сгорел. А вместе с домом родители, супруг, ребенок и ребенкин хомячок. Такого просто не может быть, не в этой реальности… Но и для шутки слишком жестоко. Не шутка. И не сон. Марлон с каждой секундой все ближе к выходу из теплицы, еще пару шагов и все закончится. Реальность разлетится на тысячу кусочков, Малькольм слишком слаб, чтобы удержать её.

Хрустальная статуэтка — вдребезги, на ладонях — кровавые порезы. Ту хрупкую птицу, подаренную маминой подругой, маленький Бэддок так и не смог склеить обратно. Нянечка не разрешила даже попытаться, увидев, что произошло. C чего ты взял, что сейчас будет проще?

— Дэн… — Одними губами. Иначе голос сорвется, и Мэл разрыдается прямо здесь. Если не от неосознанной пока потери, то от жалости к себе. Знаете, еще неделю назад он до хрипоты спорил с сокурсником, что первая любовь может быть долгой и счастливой. А завтра будет ровно месяц как. Вот тебе и «вечность на двоих». Срок годности — тридцать один день, наслаждайтесь, пока можете. Только, умоляю, не упоминайте о справедливости, вы же не с Хаффлпаффа, право слово!

Мэл подхватывает сумку и выходит на улицу. Спокойно. Сейчас главное добраться до Лиски. Это просто, понятно и не требует усилий. Нельзя истерить при чужих людях, неприлично. Тоже понятно. В голове нарастает гул, и нужно успеть до того, как удерживать его дольше будет невозможно. Холл — коридор — ступени. Черт, какой идиот сделал подземелья на такой глубине. Занятия уже закончились, она должна быть у себя. Пожалуйста. Он свихнется в одиночестве. Мысли, Мерлин, подождите немного, не успевает.

А дальше… Дальше было вино прямо из горла, опухшее от слез лицо и один единственный вопрос — почему. Почему так, за что, что он сделал? Мелисса гладила Малькольма по волосам, а тот захлебывался рыданиями, рассказывая, как Дэн кормил его тостами с яблочным джемом. Le bonheur m'envahit, слышишь, Лис, bonheur! Все так и было, правда. Нет, он не плохой, не ругай его, прошу тебя. Он чудесный, самый… И снова слезы, и обещания успокоиться, и уверения себя, что это все было, что завтра все будет снова будет хорошо. Он даже готов простить Деннехи… Только бы тому было нужно его прощение.