Малькольм&Марлон

[Малькольм]

Эпизод 3. Теплицы.

Персонажи: Малькольм Бэддок, 5 курс Слизерина. Марлон Деннехи, 5 курс Рейвенкло.
Время: 10 января.
Место: школьный двор, теплицы.
Рейтинг: R
Статус: закончен.
Предупреждение: слэш.

@темы: Slytherin student, Малькольм&Марлон, Малькольм&Марлон|Эпизоды, бред воспаленного мозга, I want

Comments

[Малькольм]

Тебе уже пятнадцать, а на плохие новости реагируешь, как в далеком детстве. Убежать — спрятаться — исчезнуть. Это не помогало тогда, не поможет и сейчас. Плевать. На бессмысленность собственных действий, на метель, на оставшуюся в спальне теплую мантию. Плевать. Юношеский максимализм еще никто не отменял. К сожалению? Да, точно. Отличная привычка, просто отличная: сначала натворить что-то, а потом жалеть и кивать на переходный возраст. Смешно и неимоверно глупо. Претензия на мудрость в пятнадцать лет смотрелась бы еще хуже, так что… Не все так страшно. Наверно.

Малькольм сбежал вниз по лестнице и выскользнул во двор. Когда пришло письмо, он бесцельно бродил по коридорам в ожидании вестей из дома. Дождался. Теперь прогнать бы грызущее изнутри трусливое «лучше бы ничего не приходило». Ожидание смерти хуже самой смерти? Еще пять минут назад Бэддок был полностью с этим согласен, но сейчас… Сейчас было очень трудно поверить. В то, что все: конец. Уже ничего не будет так, как раньше.

Всего одно письмо и фундамент треснул. Пошатнулось самое нерушимое — семья. Хотя, какое там пошатнулось! Шаталось все еще с летних каникул, а вот рухнуло только сегодня. И пусть на отношениях с многочисленными родственниками, питающими к племяннику/внуку/кузену нежные и трепетные, это никак не скажется, семью все равно не вернуть. Маму — пусть и немного взбалмошную и очень часто такую далекую — не вернуть. Нет, он не умерла, вы не думайте. Она поступила хуже. Да, предательство кажется Мэлу сейчас куда более страшным проишествием, чем смерть.

Суд состоялся вчера, сын. Мы с Лоррейн официально в разводе. Ты остаешься со мной, как мы и договаривались. Она уезжает завтра в Лондон, а оттуда в Ирландию. Просила передать, что будет писать. На адрес особняка, я полагаю, сова осталась дома.
Прошу, не забывай об учебе.
Всегда любящий тебя,
Отец.

Всего несколько строк набросанных твердой рукой Бэддока-старшего. Ни слова о том, как все прошло. Ни слова о… О нем. По сути, вовсе ничего особенного. Сухие факты, призванные помочь отнестись к случившемуся как к уже свершившемуся факту. Или же сотая попытка написать так, чтобы Мэл не думал лишний раз о том, как Адриан воспринял весть об измене любимой жены. О том, что Рейн теперь будет строить новую жизнь в Ирландии. О том, что она хочет родить ребенка. Желанного ребенка. Не то что Малькольм… Нелепая случайность.

Пробежать пару метров и, споткнувшись о какую-то ветку, упасть на колени. Глазам больно от ослепительно-белого снега, покрывшего все вокруг, но закрывать ни в коем случае нельзя. Перед закрытыми глазами картины судебного заседания, на котором его не было, проносятся слишком быстро. Слишком отчетливо. А так можно уронить руки на снег, задрать голову вверх и ловить ртом снежинки. И чувствовать, что с каждой секундой становится легче. Холод словно вымораживает все чувства, заставляя отступать их на второй план, приносит столь желанное сейчас облегчение.

Чего-чего, а холода вокруг более чем достаточно. Его, я бы даже сказал, с избытком, учитывая тонкий джемпер и джинсы Малькольма. Пора бы завершать процесс успокоения, пока он не привел к печальным, но вполне логичным последствиям.

[конформист]

Тошнотворный привкус железа на языке, маленькие эпитеты, но недостаточно сладкие, чтобы избавить от него. Сахар – снег – скомканным белым листком бумаги раскинулся под ногами, это полупрозрачное ощущение полета, когда смотришь вниз сквозь решетки на окнах. Не высоко, но приятно и ощутимо, словно крылья бабочек проносятся где-то впереди, немного дальше. Стекло запотело, ты прикасаешься кончиками пальцев, чтобы растопить снежный узор. Все пропитывает простое счастье, ты научился радоваться даже самым бездарным минутам, просто потому, что это минуты твоей жизни. Ты дышишь на стекло, а позже, боязливо оглядываясь по сторонам, словно хочешь показаться менее заметным, ты стираешь влажные подтеки. Сегодня буря, настоящая. Снег липкими комками разрывает пространство, кидает собственные прихоти против желания людей. Снег белый, чистый, но он ведь не спасает от темноты души человека. Просто маска, и весь замок был рад скрыть за этой фальшивкой-защитой все самое темное, самое гнилое, зарыть, закопать чуть глубже, под толщу белесой ваты. Еще один шаг – еще раз спасем себя. Маленькое притворство, оскал клыков, спрятавшийся за очередной улыбкой. Не хотелось портить состояние покоя и тепла замка, ощущение общности интересов всех его обитателей, и словно враг – буря. Просто небольшое внутреннее перемирие. У тебя – с самим собой.
Окно небольшое, и скоро ты уже можешь любоваться зимним пейзажем, словно картиной у талантливого коллекционера, картиной ужасающей, но только чем – ты так и не понял. Может быть, тем, что на привычном притворно мастерском мазке зимы проявляются тонкие очертание поздней весны, словно прорвавшийся листок сквозь толщу грязноватого снега. Противоречия, ожог на теле. Ты сильнее вглядываешься в далекие линии, похожие на быстрый росчерк карандаша очередного художника. Коллективный портрет, ты не видишь, кто это. Поднимаешься на носочки, потому что очень странно видеть мальчика, который вышел в такую метель во двор. Ну ты же не гриффиндорец, слишком труслив, лучше позвать старших. Сам ведь не пойдешь его спасать. Это глупо, а ты ведь хочешь казаться серьезным, но не знаешь, получается ли. Мысли вышибают из головы ударом точного молотка по виску. Это был не просто мальчик, один из тысячи, это был тот единственный, ради которого ты бы сделал что угодно. Ты просто влюбленный, который играет в собственный тихие игры, – с собой. Ты срываешься с места и бежишь к нему, потому что первой мыслью было отругать его. Отругать, чтобы он так больше не делал, потому что может заболеть, это ведь очень серьезно, нужно спешить.
Когда ты подбегаешь к нему, сердце перестает выстукивать нужные ритмы. Трение с землей, полные ботинки снега, и то, что кружится голова. Все не имеет значения, ты просто тянешь его за руку, холодную, зачем он вообще вышел в такую погоду и в такой одежде во двор. Ты пытаешься придать ему вертикальное положение, но, видимо, он настолько замерз, что свело мышцы, или же… ты просто готов сейчас молиться, чтобы не было обморожения, или еще чего похуже. Ты кричишь что-то:
- Как… Зачем? Ну, зачем ты вышел сейчас? Ведь нельзя же. Глупый, глупый…
Ты перестаешь понимать происходящее, реальность съеживается до одной болевой точки. Ты подхватываешь Малькольма под коленки и под лопатки, и не понимаешь, в сознании ли тот, не хочешь верить, что ты опоздал. Ты прижимаешь его к себе, такого холодного, хрупкого, такого родного и любимого. Ты не можешь понять, в сознании ли он, просто целуешь его в лоб, настолько холодный, что на секунду чья-то жестокая рука сжимает в твердый комок все твои мысли: а вдруг умер? Но тебе-то не хочется думать о нем, как о теле, ты настолько виноват. Крики баньши в ушах, ты несешь его, словно фарфоровую статуэтку, несешь в теплицу, потому что она настолько близко. Ты уже не чувствуешь собственных пальцев в ботинках, тебе просто настолько страшно, что разом пропадают все чувства, кроме зрения.
Дверь в теплицу не заперта, и ты готов благодарить Помфри за это. Ты понимаешь, что ошибся, что он в сознании и мелко-мелко дрожит, и ты набрасываешь на него свою мантию. Сейчас, когда внутренне напряжение отпустило, ты понимаешь, насколько сильно ты сам замерз, но ты ведь этого не покажешь. Ты приобнимаешь его, словно просто друг, смущаясь из-за проявления такой неприкрытой нежности, несколько минут назад. И ты говоришь ровным, твердым голосом, чуть наигранным, но зато не встревоженным.
- Малькольм, ты должен снять всю эту мокрую одежду. Хорошо? Когда она высохнет, мы вернемся в замок.
Ты отстраняешься и отворачиваешься, потому что ты сам бы хотел помочь ему, но сейчас ничего из этого не имеет значения. Просто очередной день разбился об асфальт тревоги, что же Малькольм с тобой делает. Хотя, с другой стороны, он ведь не знает, что тебе осталось около двух месяцев. Просто выживай.
И не поворачивайся в его сторону, прошу. Не надо, плохая идея. Не поворачивайся!

[Малькольм]

Мэл попытался улыбнуться, увидев перед собой Деннехи. Хотелось рассмеяться и сказать, что ничего он не глупый, боль то ведь утихла! А ему только это и надо было. Хотелось, да, вот незадача, никак не получалось: губы отказывались повиноваться, застыв в нелепой усмешке, а глаза… Глазами напуганному рейву было ничего не передать. Зато можно было смотреть и губкой впитывать эти эмоции, это беспокойство не за кого-нибудь, а за него, Малькольма! В свете последних событий юноше это было просто жизненно необходимо.

Тепло. Это первое, что ощутил Бэддок, оказавшись в теплице. Здесь явно выращивалось что-то тропическое: температура по сравнению с уличной казалась просто неприлично высокой. Или это только от того, что он слишком сильно замерз? Не важно… А по спине уже потекли ручейки воды, делая посещение Больничного крыла еще более вероятным событием. Ха, как будто и так остался хоть малейший шанс на то, что организм не отыграется на юноше за такое небрежное к себе отношение!

Снять одежду… А что, неплохая идея. По крайней мере, будет не так холодно. Придя в себя, Мэл уже не считал мысль «проветривания» на таком морозе хоть сколько-нибудь адекватной. Нервы, конечно, штука важная, но не настолько, чтобы рисковать своим здоровьем. Ладно еще Марлон заметил его и притащил в теплицу, а то, черт знает, сколько бы Малькольм просидел там, с каждой секундой превращаясь во все больший сугроб. Далеко не самая радужная перспектива, на самом деле…

Бэддок аккуратно стянул с себя мантию Дэна, встряхнул и положил на стол, за которым, наверняка, еще пару дней назад работали студенты, пересаживая очередное причудливое растение. За мантией последовал черный джемпер и джинсы «из последней коллекции». Смешно, Рейн каждый раз так старалась подобрать сыну самые лучшие и модные тряпки, а он мог неделю не вылезать из одной наиболее удобной вещи… А сейчас и вовсе стоял в одних кроссовках и трусах со слизеринской змеей в качестве узора.

Поежившись от ощущения холодных капель, оставшихся на коже, Малькольм тряхнул головой и взлохматил мокрые от растаявшего снега волосы. Стоять спиной к Марлону и молча сверлить взглядом одежду было… Неуютно. И в голову начинали лезть совершенно ненужные мысли. Подумать о том, как жить дальше, можно и в спальне, а в подобной ситуации лучше как-то отвлечься. Например, поговорить, а почему бы и нет?

— Дэн… Я все… Как думаешь, она долго сохнуть будет? И… прости, что заставил тебя волноваться… — Чуть повернуть голову и поймать взгляд подозрительного молчащего рейва. — Дэн? — Милый мальчик, маленький и наивный, живущий в своем — нет, не мире, так — междумирье, как много тебе еще предстоит узнать и со сколькими заблуждениями расстаться. Если бы ты, стоящий тут с растрепанными волосами и мурашками на руках, хоть немного догадывался… Если бы был хоть каплю наблюдательнее… Если бы…

[конформист]

Раньше тебя всегда удивляла способность людей обманывать, увиливать от точных ответов, способность пропарывать толстой иголкой чужие вены. Издевательства над миром, обломки солнца в стакане с виски, ты не мог понять подобное. Пунктиром была намечена твоя собственная судьба – судья на импровизированной сцен жизни. Но даже эта госпожа может ошибаться. Ты научился врать себе и скрывать правду от других. Поиграем, и если наш мир – театр, а люди в нем актеры, то тебе досталась второстепенная роль. Но приготовьте свои аплодисменты, ты же будешь лучшим из массовки. Выиграешь свой маленький приз, получишь свою собственную минуту славы, а потом настанет момент понимая, взрыв, наивысшая точка эйфории. А потом наступит пустота, потому что ты не умеешь так четко выражать свои эмоции, просто не научили. И ты потонешь в серой скользкой массе, в своих никогда не сбывающихся мечтах. Это как закон, похожий на зебру: черное, белое, и полоски разрывают. И уже не вырваться, никогда. Только падение вниз, ты крушишь все вокруг, разрываешь последние остатки сна. Фарфоровые куклы давно уснули, только завладели одной душой, такой же хрустальной и хрупкой. И сейчас, в эту самую секунду, ты понимаешь, что она тебе не нужна, душа. Что все это глупости, разобьешь – склеишь. Наплевательски к себе? Может быть. Все равно.
Хрупкость тела – это присуще девушкам, тонким и изящным девушкам, вы скажите и ошибетесь. Ты-то точно знаешь, кого стоит боготворить, словно божество. Малькольм настолько тонкий, хрустальный. Словно малейший порыв ветра может унести его далеко-далеко. Он твоя неправильная мечта, ты можешь только смотреть и ждать, ты ведь слишком мелкий, слишком недостойный. Он фальшивые ноты твоего сердца, его стук в висках, он боль по губам, капля крови на соленых щеках, он крылья бабочки на закрытых веках. Твои персональные щелчки света в конце тоннеля. Твой ветер на юг, солнце, запутавшееся в нем, теплый привкус холодного лета. Он сепия твоей жизни, он королева - а ты всего лишь лакей, он твои бессонные ночи и дни в бреду, ты ведь одержим, не пьян, опьянен, болен – им. И тебе не нужна вакцина. Он твоя партия в покер, и ты безбожно проигрываешь. Он радуга сквозь серые очки, он жизнь. Он твой соблазн, твое желание, которое так и останется лишь в мыслях, он больные и неправильные записи твоего дневника. Он прохладное дыхание на шее, твоя нежная печаль и привкус лимона с яблоками. Он твоя проверка на прочность. Ты не прочен, ты знал?
Пульс и шрифт мерно набирают и отстукивают строчки твоей жизни. Его по-детски торчащие лопатки, тонкие запястья и выпирающие подвздошные косточки, хотелось немедленно его обнять, зарыться носом в густые волосы. Ты же едва сдерживаешься, чтобы ни кинуться к нему, оказаться так близко, что стук сердец – его и твой – смешается в один громогласный фоновый шум. Хотелось просто быть рядом, оберегать, защищать, любить. Провести пальцами по его губам, сдержать судорожный выдох, горячо прошептать ему на ушко, как же это на самом деле больно и тоскливо, как это трудно каждый день улыбаться, но понимать, как ты на самом деле от него далеко. Хотелось разбить ожидание между вами, взять его лицо в ладони, притянуть его к себе поближе, и шептать, шептать в раскрытые губы, как сильно ты его любишь, что ты подаришь ему целый мир, только для вас двоих, только из тепла и света, улыбок и безграничного счастья. Нужно просто постараться жить, перестать выживать, когда ты приобнимешь его за плечи, и он улыбнется, он поймет. Он скажет, что у тебя есть шанс, и ты им непременно воспользуешься, да, так и будет, нужно просто решиться.
В тебя словно попало заклинание, ты не можешь себя контролировать. Ты просто подходишь ближе, кладешь руки ему на плечи, массируешь, пытаешься расслабить затекшие мышцы, гладишь своего, теперь уже точно своего мальчика по рукам, какие же они у него тонкие. Переплетаешь с ним пальцы, и наклоняешься, шепчешь в такое уязвимое ушко, обжигаешь своим дыханием:
- Я… я не знаю, как долго.
Ты не понимаешь, что говоришь, просто одна мысль бьется в голове: «Я не знаю, как долго люблю тебя, безумно люблю, Малькольм, милый мой, мальчик мой, чудо, счастье… Люблю, люблю, люблю, безумно люблю, я по тебе с ума схожу…». Ты не понимаешь, но ты шепчешь эти слова, они эхом разносятся по теплице, ты так и не смог себя сдержать. Сознание как-то резко отключилось, и где-то на его периферии ты понимаешь, что выцеловываешь мокрые дорожки собственных слез и любви на его лопатках, и ты опьянен осознанием того, что он твой, только твой. Руки уже не слушаются и обнимают за талию, гладят, гладят это неподвижное, напряженное тело. Ударом тока резкая мысль пронзает сердце, оно разлетается вокруг мириадами звезд. Ты ведь не насильник, ты его любишь, ты никогда бы не смог причинить своему мальчику боль, и все же причиняешь. Ты резко отстраняешься и отходишь, не смея смотреть на него, не смея произнести ни слова. Чертово сердце, зачем ты проснулось. Прячешь лицо в руках, и словно слышишь реквием. Вокруг уже ничего нет, ни звуков, ни запахов.
Потому что ты сам все разрушил.

[Малькольм]

Застынуть, не скрывая панического страха. Тебя всегда пугала неизвестность. И выбивающиеся за рамки обычного события. И сейчас это… Бред, сюр — всё, что угодно, но не реальность. Потому что реальность не может быть такой… неправильной. Такой обманчивой. С каждой секундой на ней появляется все больше трещин, грозящих эффектным падением уютного мирка одного конкретного слизеринца. И как бы окружающих не зацепило осколками… Все было так просто и понятно: вот друг, вот подруга, вот любимый человек, пусть последнего еще и не существовало… А теперь? Как вписать в эту систему новую переменную? Зачем она, вообще, появилась, кто её просил?!

Боишься даже пошевелиться. Ведь это значит признать, что происходящее не сон, навеянный тропическими растениями. И нужно как-то реагировать, делать что-то. А что? Что можно делать, когда человек, в считанные дни ставший твоим другом, отчаянно шепчет признания в любви? Как пятнадцатилетнему подростку суметь разобраться в собственных чувствах? Не знаешь. И хочется зажать уши, чтобы не слышать этого всего, и отмотать назад время, остановившись на том моменте, когда он решил выбежать из этого чертого замка. И тогда снова все просто и понятно, и кожу не обжигают поцелуи чужих — мальчишеских! — губ.

Мэла начинает трясти, и место беспомощности занимает злость. Противно ощущать себя наивным глупцом, который самонадеянно хотел поиграться с очередной игрушкой. Ощущать себя на месте этой игрушки — мерзко. Голову подняла взявшаяся откуда-то гордость. Она не позволит, она не будет терпеть! И сейчас бы остановиться, смириться с собственной наивностью, взглянуть на это все хоть с каплей разума. Но ему всего пятнадцать и сделать это слишком сложно. Гораздо легче позволить ярости взять верх, и принять вид оскорбленной невинности. И пусть катятся к дьяволу те, кого что-то не устраивает!

— Какого черта ты вытворяешь, Дэн?! — Развернуться и выплюнуть ему это в лицо. И передернуть плечами с отвращением. Мы юны и жестоки, чужое лицо спрятанное в ладонях — пустяк. Все еще до ужаса эгоцентрики, хотя уже давно пора повзрослеть… — Какого черта, я тебя спрашиваю?! Это такая новая игра, да, забава, правила которой мне забыли сообщить? — Мэла откровенно несет, но даже не думает останавливаться. Натягивает на себя холодные мокрые вещи и каждым словом все больше себя распаляет. — Так запомни, что я ненамерен в этом участвовать! И бред твой пусть слушает кто-нибудь дру… — Горло не выдерживает, и Бэддок заходится в кашле, сгибаясь чуть ли не пополам. Последствия таких погулок не заставляют себя ждать. Это спасает Марлона от продолжения истеричной тирады: Малькольм боится, что сорвет голос, если продолжит, а уже и так достаточно больно… Кое-где, наверно, даже чересчур…

Автоматически схватить мантию и вылететь из теплицы, оттолкнув стоящего на дороге Дэна. И не вспоминать пойманный случайно взгляд парня, от которого хотелось встретиться с размаху с ближайшим деревом. Потому что нельзя причинять своими словами такую боль. Потому что они не вызвали бы её у человека, решившего просто поиграть. Потому что ошибся, черт бы все побрал, в каждом своем слове, в каждой мысли ошибся! И снова по кругу «как-почему-зачем». Только теперь с отпечатавшимся в сознании взглядом. Взглядом человека, который только что потерял все.

[конформист]

Тихо. Отнять руку от лица. Пустые стекляшки на месте глаз. Отнять вторую, машинально стереть с прокушенной губы кровь. Не так. Никак. Потому что ты – никто. Марионетка. Кукла. Машина, робот на батарейках. Каждое движение – чисто рефлекторное. Сердце превратилось в горстку разнообразных стекляшек, бездушное. Регулировать организм должен мозг, жаль, что ты забыл. Несколько минут безучастно смотреть вперед, забыть, закрыть душу, стать мелким, как никто. Остыть на солнце, замерзнуть в пустыне. Твои проводники – не здесь. Они мертвы, а ты и никогда не жил. Попытка быть рядом, держать за руку, научиться ощущать. Или же ты умел? Не помнишь. Ничего. Автоматические движения, машинальные мысли. Жизнь начинается сейчас, прими ее – серую и пожухлую, как прошлогодняя листва под ногами. Самое главное – забыть, выкинуть из мыслей его. Сердце, оно уже не умеет болеть. Стук – остаточная реакция на прилив крови. Не вспоминать, может, тогда ты сумеешь выжить. Калека. Урод. Грязь. Червь. Никто. Пыль. Никто. Ты ведь сам себя ненавидишь, правда? Понимаешь, что виноват сам, что нужно просто научиться забывать, в секунду, в момент, чтобы жить. Или ты же не хочешь жить, ты зомби на веревочках, так проще и легче. Никаких чувств. Никаких слез. Марионетки не умеют плакать, а мокрые щеки – лишь жалость к себе, или крик по разбитому счастью. Через секунду пройдет.
Чужие руки, словно не твои, они открывают дверь в теплицу. Словно сознание прилетело откуда-то издалека, оно не твое, оно пытается трезво оценить ситуацию, а тело готовится к наилучшему способу самоубийства. Чужая злоба, ярость – привычно. Ты же привык, что кто-то с осуждением шепчет за твоей спиной, твоей и Кейси, вы же идете против природы, это греховно, неправильно, неправильно, неправильно… Твое горло – в крови, что-то расцарапывает его изнутри. Неважно. Три месяца – долго, после того, что ты сделал, тебе кажется, что если смерть заберет тебя именно в эту секунду, то все будет хорошо, верно. Очередной выигрыш судьбы, заберите приз – мальчик, маленький, влюбленный. Умеет сочинять стихи. Заберите, точно пригодится. Поставите в коридоре, в самом углу, очередной трофей. Кукла. Игрушка. Извращенная память. Никто, забывшийся в пучине страшных чувств. Чудовище. Монстр. Урод, который всегда стремился к максимуму. Которому не достаточно того, что у него есть, который хочет глубже, больше, дальше. Червяк. Отродье. Ходячий труп.
Тело – это фальшивка. Оно падает на снег, желая заменить боль душевную болью физической. Зря. Поднимаешься, закрыв глаза. Босиком по снегу – к замку, и все равно, ты ведь не там. Ты потерялся в кровоподтеках собственного сердца, если оно у тебя хоть когда-нибудь и было. И голову сдавливает словно тисками, и мысль пульсирует как взбесившаяся псина. Боль. Жжет. Крик, беззвучный, как лимон с медом и яблоками на губах.
Ты тихо-тихо, почти невесомо ступаешь, словно тень, словно призрак, стараясь слиться со стеной, чтобы не видеть это бесполезное сборище – людей. Чтобы они не увидели тебя. Все слишком хрупко, ты об этом прекрасно знаешь. Пальцы твоей руки судорожно вцепляются в стену, словно в поисках нереальной защиты. Голый камень царапает ладони, но тебе плевать. Сейчас – плевать. Ты слышишь отголоски собственного неправильного сердцебиения в висках и прощаешь себе эту и еще сотни других слабостей. И это еще один из признаков слабины, место, ударив в которое можно получить максимальную отдачу, самую резкую и правильную реакцию, можно вызвать любую эмоцию. Ты ненавидишь себя за это, хотя пожалуй, ты ненавидишь себя в принципе.
За последние годы ты отточил умение оправдывать себя за что угодно – и до криков яростно сдирать с себя кожу за это. Сейчас ты мог бы сказать, что стена нужна тебе, потому что… ты не хочешь упасть от усталости. Физической усталости. С другой стороны, тебя тошнит от этой фальши, неправильных нот в привычной песни, фарса, слов читателя-любителя в каноне твоей собственной жизни. Иногда тебе кажется, что это такая игра – пытаться сделать вид, что болезнь тебя больше не тревожит, это не так. Очень часто ты вырезал себя из мира, чтобы остаться тут еще ненадолго. Особенно из-за нервов, ты знаешь, что можешь умереть, ждешь этого. Ты действительно искал опоры в холодном камне, только вот помогал он тебе не падать в тягучую бездну боли и страха. Приступ. Ты, словно стервятник, по крупицам выклевываешь свой разум – способ защиты, или просто тебе приятна эта маленькая ложь, за которую можно будет себя презирать. Держись на границе. Иначе будет слишком спокойно? Мазохист.
Этот октябрь выдался на удивление тихим. Всего несколько приступов – затишье. Болезнь затаилась, словно зверь, который увидел добычу и был готов в любую секунду броситься на нее, лишь почуяв хоть намек на слабину. Тебе иногда казалось, что все это незаслуженно, что ты просто мальчик, который хочет стать нормальным и жить по чужим правилам. Но потом приходит осознание того, что все это непременно заслуженно, что ты просто червяк, гнойный нарыв на теле общества, от которого стоит избавиться любой ценой.
Твоя ладонь соскальзывает, ты больно ударяешься локтем о грубый камень, рукав моментально становится тяжелым – кровь. Сейчас это не так уж важно. Единственное, что имеет значение, так это то, что вместе с рукой падаешь и ты – в собственный паутинный мирок, сотканный из воспоминаний, которые не могут принести ничего, кроме боли и унижения. Ты сам виноват, признай. Или забудь, растворись в лживых оправданиях, как делал раньше. Ты – никто.
Ты ничего не заслужил. Прячешься в нишу в стене, словно маленький звереныш, и надеешься, что когда тебя найдут, ты уже не будешь жить.