неправда, что я ненавидел тебя безответно

[Малькольм]

место и время:
альтернативная реальность, "зазеркальная" библиотека; ноябрь альтернативного 1996, около девяти вечера
участники:
Terry Boot, Thomas Masefield
краткое описание:

- Ну как, Китти, хочешь жить в Зазеркальном доме? Интересно, дадут тебе там молока? Впрочем, не знаю, можно ли пить зазеркальное молоко? Не повредит ли оно тебе, Китти... © Л. Кэрролл

Альтернативная реальность, где все пошло немного по-другому. Где мальчишки подрались, вместо того, чтобы просто разойтись и забыть обиды. Где эта драка переросла в нечто жгучее, всегда полыхающее, острое. Где каждый хочет задеть другого более острым и сильным оружием, не имеет значение, чем: словами ли, подлостью ли, любыми действиями.
Но даже ненависть не может быть статичной, иногда могут произойти кардинальные изменения. Если от ненависти до любви - один шаг, то тогда от ненависти до страсти только тонкие сантиметры одежды.

Comments

[конформист]

Чертов, чертов Томас Мэйсфилд, он засел у Терри в печенке, и злость закипала внутри, все Помпеи покрывались пеплом из миллионов маленьких вулканов, ярость рвалась наружу, и этого разнесчастного Мэйсфилда хотелось превратить в мясной фарш, а потом размешать еще пару раз.
Все началось так давно, что иногда Терри кажется, что он уже родился с этой животной ненавистью к отвратительному зазнайке Мэйсфилду. Как же Бут завидовал себе в одиннадцать лет, вы даже представить не можете! Когда под носом не было этого снобского сноба, отвратного, вечно отстраненного придурка, целью жизни которого, видимо, является портить чужие судьбы. А в особенности убивать весь хороший настрой одного отдельно взятого семикурсника Равенкло.
Единственный раз, когда Терри было стыдно до заворота кишок, произошел в самом начале второго курса, где-то в сентябре. Собственно, в тот день маленький Бут был в отвтратнейшем расположении духа, а тут как назло один из мелких (так пренебрежительно называл про себя «изрядно выросший» Терри первокурсников), ощутивших себя центром мира (о да, тогда эта тварь Мэйсфилд был всего лишь «одним из»), решил поставить подножку человеку, что первый зайдет в коридор. И как назло этим человеком был Терри.
Наверное, комично выглядели два щупленьких мальчика (но Терри был жутко рад, что он все же был чуть повыше) наносили друг другу неловкие удары, позже их обоих отчитывал декан (каким же кошмаром стали следующие пять на одном факультете с этим маленьким мерзавцем), позже настала длинная череда отработок (слава Ровене, отдельно от этого хама). Но внутри Терри долго не мог простить себе подобную вспыльчивость, стыдно было смотреть в глаза декану, а наглеца-первокурсника он старался обходить стороной. Долго его еще не отпускало нервное напряжение, чувствовал он себя виноватым перед обществом.
Вся последующая жизнь на факультете превратилась в сущий ад. Сколько колкостей, сколько унижений, сколько подлостей ему пришлось вынести, вы даже не сможете представить. И пусть он больше не реагировал столь непристойным образом, но не удалось избежать жарких словесных перепалок, в которых Терри, сказать честно, показывал себя неуклюжим, «умным на лестнице». Как только он выходил из гостиной (большого зала/северной башни/теплиц/выбрать нужное), ему приходила в голову гениальная идея, нужные слова, как бы следовало опустить этого придурка, но момент был упущен. Томас мог красиво и логично опустить любого, даже не повышая тона, а Терри обычно краснел и мямлил какую-то несуразицу, что вызывало только новые порции насмешек, новые скандалы, новую головную боль. Циклично, по замкнутому кругу. Сказать честно, Терри побаивался наглого шестикурсника, поэтому старался игнорировать, избегать его; очень жаль, что не всегда это получалось, как, например, сегодня.
Эссе по трансфигурации упрямо не поддавалось напору Терри, с какой стороны редута его ментальные войска не пытались подойти к крепости, атаковать. Просидел Бут в библиотеке целый день, и, вроде, дело со скоростью беременной черепахи, но все же двигалось к своему логическому завершению, пока уютную интеллектуальную тишину библиотеки не нарушило его появление. То ли он преследовал несчастного Терри, то ли пройдоха-судьба так и желала поиграть в котенка, нагадившего в ботинки Бута, но мерлинов Мэйсфилд направлялся именно в ту секцию, где сидел Терри, именно к тому стеллажу, где и расположилось многострадальное тельце вкупе с многострадальным сознанием равенкловского семикурсника. Терри инстинктивно вжался в спинку стула, постарался спрятать лицо, стать меньше, незаметнее, мельче, незначительней, чтобы этот зазнайка его не заметил. Настроения для того, чтобы ощутить себя полным дураком совершенно не было.
Терри даже не понял, каким образом все это произошло. Часть воспоминаний о последних минутах (десятках минут?) просто отсутствовала, часть была устлана красным яростным маревом, а сознание неожиданно вернулось, когда Терри обнаружил себя, будто со стороны видел, как прижимал этого ненавистного смазливого Мэйсфилда, с его мерлиновыми фразочками, мерлиновыми ухмылочками, к стеллажу с книгами. Его вторая драка с Мэсфилдом. Его вторая драка в жизни.
Наверное, все это и сейчас выглядело карикатурно, забавно. Дежавю. «Уже видели», именно так говорят французы. Дежа вю. Похожая ситуация, нечто подобное уже было пять с половиной лет назад, и как и тогда, сейчас Терри мысленно восторжествовал, что, несмотря на всю свою природную щуплость, он и сейчас заметно шире в плечах, чуть выше.
Терри схватил Мэйсфилда за грудки, вцепился сильней и приложил его головой о стеллаж, выплюнув ему в лицо что-то злое, почти ядовитое, но, конечно, оставив простор мыслям Томаса, чтобы тот мог остудить его пыл, убрать из речи любые банальности. Драться Терри не умел, но готов был перебороть свои внутренние убеждения, стараться выше своих возможностей, чтобы растоптать, хоть в физическом плане.
Как же он ненавидел Томаса, вы даже не представляете.

[Малькольм]

Мэйсфилд неконфликтный человек. Насколько неконфликтным может быть подросток, конечно. Ему откровенно плевать, как сильно ваше мнение отличается от его, более того, сам факт возможности наличия у вас собственного мнения остается вне зоны внимания рейва. Томас понимает, разумеется, что каждый второй студент считает себя знатоком Истины, не меньше, и сам редко упускает возможность поделиться своей, вот только всерьез это никогда не воспринимает. Споры созданы «just for fun» и ничего более искать в них не нужно, правда.
Самое же большое удовольствие от невинного обмена репликами Мэй получал при общении с Терри. Это такой неуклюжий блондинчик с Рейвенкло, вы знаете, наверное. Единственная персона во всем замке, способная довести невозмутимого Мэйсфилда до состояния тихого бешенства. А от того, что для столь лютой ненависти, что испытывали друг к другу парни, не было ровным счетом никаких разумных причин, Томас становился еще более дурным. Пройди, казалось бы, мимо, не порть ни себе, ни окружающим нервы, не отвлекайся от размышлений, что занимали еще мгновения до. Нет, не выходит. Раз за разом он вскидывался, стоило Буту показаться в зоне видимости, напрягался и чуть ли не облизывался в предвкушении очередного столкновения.
Даже загруженному на себе любимом Мэю с его случайными идеями, бесчисленными вселенными и россыпью колдографий была жизненно необходима эмоциональная разрядка. И в этом отношении Терри идеален. Его непроизвольно расширяющиеся зрачки, алеющие щеки, бессвязный лепет действовали на Тома как какое-нибудь запрещенное зелье, так что нет, отказываться от подобного он не собирался. Пара брошенных походя фраз, чтобы не уснуть на лекции Бинса, или пламенная беседа в гостиной — просто так, от скуки – форма не принципиальна, главное, чтобы неизменными оставались участники.
За сегодняшний день юноши еще ни разу не пересеклись, что странно, учитывая, как психовавшему с самого утра Мэйсфилду нужно было слить на кого-то негатив. Понятно, что абстрактный «кто-то» в данном случае не рассматривался. Только Терри, только эта ошибка природы, не способная поставить на место одного зарвавшегося шестикурсника. Это, кстати, тоже бесило, потому что сам Томас прекратить глупые подначивания был не в состоянии, равно как не мог он считать свое поведение чем-то нормальным. Нормально — на квиддич ходить и девчонок смущать, а не смешивать с грязью софакультетчика, получая от этого удовольствие особой пробы. Тем более когда длится это уже шестой год.
Черт знает, зачем рейва понесло в библиотеку, когда все задания были выполнены еще вчера, а книги, взятые «для дополнительного чтения», до сих пор не подошли к концу. Но повод стал совсем не важен — за одним из стеллажей показался его обожаемый знакомец. Здравствуй-здравствуй, радость моя, скучаешь? Довольная усмешка и стремительно исправляющееся настроение. Все же есть в этом изменчивом мире постоянство.
Зависшее на секунду сознание Мэя не успело зафиксировать, в какой именно момент Бут сорвался с места и подлетел к полкам, что подпирал издевающийся студент. Зато уж о вторжении в личное пространство истерично завопило все его естесство. Как смеет этот неандерталец лезть к нему, а? Не то чтобы сам Томас отказался разбить эти вечно сжатые губы, это определенно добавило бы миру гармонии, но вот позиция у него была что-то совсем не выйгрышная. Скорее Терри, решив, что минуту назад была припозднившаяся последняя капля, успеет эффектно разукрасить софакультетчика до появления библиотекаря. Думаю, не стоит упоминать, что такой вариант Мэйсфилда не устраивал ни в коей мере?
Гул в голове от первого удара спокойствию не способствовал и разумности не прибавил, так что парень окончательно забыл об инстинкте самосохранения. Сами сохраняйтесь, а он будет рваться из неожиданно крепкой хватки и насмехаться. До последнего.
— Наконец-то ты понял, что кроме силы тебе нечего мне противопоставить. Лучше поздно, чем никогда, да, детка? — Сумасшедшая улыбка — такая искренняя ярость не может не заряжать — и неприкрытое чувство превосходства. Что же ты сделаешь теперь, а, детка.

[конформист]

Терри с детства уяснил, что любой конкурент в первую очередь заслуживает уважения, а уж спокойствие и острый, ядовитый язык Мэйсфилда были достойны не только уважения, но искреннего восхищения. И в любой другой ситуации, в любой другой реальности, Терри бы, скорее всего, лишь со стороны наблюдал за столь утоненным искусством, но здесь и сейчас, в этом месте и в это мгновение он был столь поражен яростью, неконтролируемой ненавистью, злобой, что врывалась в окружающий мир с пугающей высотой девятого вала. И поражение это было получено как раз от того самого невыразимо опасного умения, но, стоит признаться, Терри был готов преклоняться перед подобной способностью, если только она будет направлена на кого-то другого.
А сейчас хотелось разбить это смазливо лицо, почувствовать на руках его вязкую, противную кровь, чтобы потом с напусканной брезгливостью смывать ее в уборной, глядя на поверженного соперника. Хотелось бить так сильно, чтобы чувствовать отдачу, как заранее наказание за недостойное поведение. Хотелось почувствовать, как кости хрустят под руками, как ломаются эти тонкие прутики. Но совсем не хотелось видеть непокорные даже в такие минуты глаза, не хотелось смотреть, кривятся в привычной гримасе губы, не хотелось осознавать, что завтра, наутро после всего, либо позже, он выйдет из больничного крыла победителем. Осознавая свое превосходство, ощущая себя мучеником, а позже предоставить этому несчастному Мэйсфилду новое подспорье для его забавных игрищ, правилами напоминающими корриду. Тем самым быком был бы Терри, бросающийся – внутренне или физически – на красную, мельтешащую перед глазами и вечно мешающую тряпку по имени Томас Мэйсфилд.
Все эти мысли, может, и промелькнули в мудрой головке Терри за сотую долю секунды, но не смогли усмирить его пыл, погасить все разожженные безумием костры. Злость клокотала внутри, это уже она, а отнюдь не здравое сознание руководило действиями Терри, это злость диктовала свои условия, это она, она, а не мальчишка-Бут двигала этими неуклюжими руками, это она вкладывала всю свою силу, все возможности в то, чтобы пригвоздить этого зазнайку, этого мерзавца к шкафу. Но он все еще не нанес Мэйсфилду ни единого удара, о котором мог бы пожалеть позже – на отработках и под строгим взглядом декана, а пока только жалеть об импульсах, о том, что нарушил все заветы детства. Да и вообще, если бы немного постарался, то бы смог усилием воли отойти в сторону, сбежать и остыть в сторонке. Но ничему не удалось сбыться.
Детка? Нет, он серьезно назвал его деткой? Стальной хваткой Терри впился в его запястья, в глазах промелькнула такая ненависть, граничащая с безумием. Ярость захлестнула его с головой, наверняка от его нечеловеческих усилий на запястьях Мэйсфилда останутся синевато-сильные отметины. Метка. Метина, остаток злости, остаток врага. Хотелось вымыть этот поганый рот, потому что Терри был готов простить любое оскорбление, но не «детку». Противное, грязное слово, вам не кажется? Хотелось, чтобы эти губы кровоточили, и поэтому, поддавшись минутному пороку, Терри укусил его, желая нанести самую невозможную боль. Его зубы вгрызались в мягкую плоть, раня, разрушая, и мысль об этой неправильности так обрушилась на несчастного Бута, что тут же решил он не приносить хаос, а созидать. Он мягко облизнул его губы, осторожно начал сцеловывать боль, ласкать языком. Ведь не принято же в обществе делать людям больно, а нужно искупать свои грехи. Хотелось прощения. А еще хотелось мягко целовать, зализывать все ранки, нанесенные им самим, коснуться языком его неба, исследовать его ранимый рот. И как же контрастировала с этой мягкостью жесткость в руках, ведь он все еще прижимал запястья Мэйсфилда к стеллажу, словно боялся, что он убежит. Нет, не Мэйсфилд, а сам Терри.
И тут его словно ледяной водой окатило. В его руках, да что там руках, он только что целовал человека, которого ненавидел, как никого в жизни. Он же вообще никого и никогда не. Черт. И Терри стало настолько страшно, что он дернулся, желая сбежать. Ну что же, теперь у Томаса Мэйсфилда будет еще одно причина насмехаться над неэстетичным и неуклюжим мальчиком – Терри Бутом. Семикурсником овладел такой страх, такой панический ужас, что он даже не смог оценить весь масштаб произошедшей катастрофы: кроме того, что он поцеловал самого неприятного для себя человека, так и то, что человек этот одного ним самим пола. А он же так боялся не соответствовать стандартам общества, что, наверное, повесится или еще как-то разберется с собственным тельцем, когда осознает все последствия только что произошедшего. Но пока весь кошмар не дошел до парня; он в шоке отпустил многострадальные руки Реми (о__О он уже Реми? Как, Мерлин побери, патетично) и отступил на шаг назад. Будьте уверены, он бы с позором сбежал, если бы не.

[Малькольм]

Лучше бы он его ударил. Наверное. По крайней мере тогда было бы понятно, что делать и что чувствовать. Злость. Ненависть. Боль. Стандартный набор, ничего лишнего. Но вместо этого Бут чуть ли не впервые за все время решил проявить оригинальность. И у него, черт возьми, это прекрасно получилось! Настолько прекрасно, что первые секунды Мэйсфилд просто не мог поверить в реальность происходящего. Нелюдимые умники с Рейвенкло не целуют своих врагов. Они устраивают блестящие ссоры или — в самом крайнем случае — дуэли по всем правилам Кодекса. И к этому Томас был вполне готов. Но как, позвольте, подготовиться к тому, что с первого же укуса тебя унесет так, как не уносило и с бутылки огневиски? Как вписать в новую картину мира собственную готовность подставляться, плавиться в руках самого ненавистного человека во всем замке? И будь он проклят, если его не устраивал такой расклад.
Будь, Салазар бы его побрал, проклят, если не готов Мэйсфилд отбросить всю свою хваленую разумность и бесконечное самообладание ради порции удовольствия. Не думать, что совсем не планировал первый поцелуй таким, что нужно оттолкнуть, что опасно терять себя в его запахе. Об этом потом. Не раньше, чем глупость будет сделана. А в том, что она будет, можно даже не сомневаться: Мэй слишком привык потакать своим капризам. Хочешь? Бери.
И только рейв решил, что пора включаться в процесс, до Бута дошло, что он творит. За неприкрытую панику в глазах семикурсника Томасу захотелось, наплевав на последствия, проклясть его как-нибудь особенно изощренно. Чтобы запомнилось. Потому что нельзя так играть с Мэйсфилдом, который отпускает контроль гораздо легче, чем берет себя в руки после. Расшибать лоб о стену твоей некстати проснувшейся сознательности? Мечтай.
Искусанные этим маньяком губы горели, а тело настойчиво требовало продолжения. И нет, отказывать себе в такой мелочи он не собирался. С последствиями как-нибудь разберемся, пока же Томас слишком погружен в происходящее. Тяжело дыша, он разминает затекшие кисти и не отводит от Терри напряженного взгляда. Пара мгновений. Этого ведь достаточно, чтобы вырваться из спятившей реальности и оказаться на другом конце замка, правда? Не его проблемы, если Бут просто медленно соображает, для Мэйсфилда это — зеленый свет.
Он рвется вперед, сокращая расстояние между ними до сантиметров одежды, смотрит снизу вверх, ловя губами чужое прерывистое дыхание, и все также усмехается. Не ожидал, да, детка? А руки уже пробираются под мантию, цепляются за пояс, еще ближе притягивая к себе. Черта с два, ты теперь сбежишь, даже если захочешь. Но ты ведь не хочешь. Мэй чувствует это, вылизывая шею, там, под тонкой кожей бешено бьется пульс. Очень честный. Как и расширяющиеся от возбуждения зрачки. Томас спускается чуть ниже и всасывает кожу над ключицей. Несколько родинок на плече складываются в созвездие, и Мэйсфилд никак не может избавиться от этой застрявшей в сознании картинки, когда опускается на колени. Ошалевший от собственной смелости.

[конформист]

Будьте уверены, он бы с позором сбежал, если бы не эти чертовы глаза, которые просто кандалами тянули его вниз, не давали оторваться, только отдаться, принадлежать и быть покоренным. Если бы не искусанные, красные-красные губы, влажно блестевшие в темноте. Искусанные и зацелованные Терри, понимаете? Его губы, то есть, конечно, губы Томаса, но они принадлежали ему, осознайте это, как собственные губы. Терри хотел назвать эти губы своей собственностью. Терри хотел Томаса, как свою собственность, да и просто хотел Томаса.
Уж, наверное, трудно осознать, что такой правильный во всем пай-мальчик Терри полностью отпустит себя от принципов, устоев общества, норм морали и жестко контролируемых законов и рамок общества. Что он отдастся желанию, отдастся этим рукам, просто насильно подавив в себе все сомнения, все мысли и малейшее сопротивление. Собраться с мыслями? Попробовать взять себя в руки? Отвлечься, разбиться, сбежать? Вы шутите или вы идиот? Как можно, когда слабеют ноги, дрожат, подкашиваются коленки, когда горло забивает каменными обломками, когда от каждого – даже, вроде бы, нечаянного – прикосновения кожу жжет, обжигает чужими желаниями, чужим чувством, чужим дыханием. Его руки, казалось, повсюду, они оплетали, заковывали к кокон, а Терри чувствовал себя всего лишь быстро вращающейся внутри гусеницей.
Когда Томас стянул с Терри лишние тряпки, стало сразу легче дышать. Руки, эти твердые, волевые руки, так хотелось полностью подчиниться в их власть, тем более, что казалось, будто они повсюду, каждая клетка тела Терри чувствовала их жар, хотя позже Терри мозгом понимал, что это невозможно. А сейчас Терри вообще ничего не понимал, кроме единения с человеком, которого, по сути, никогда и не любил. А сейчас, в эту минуту, он любил Томаса больше всего на свете; любил всего его, с его острым, таким необходимым сейчас языком, с его отравленными сладким ядом зубами, с его шелковыми волосами, в которые столь удобно и правильно зарыться пальцами, мягко перебирая в ладонях эту самую шелковость. Когда Томас опускается на колени, остатки здравого рассудка начисто вышибает из его многострадального сознания, и он вцепляется, впивается в него, тянется к нему, когда летит на пол ремень, когда самой отвратной и противной вещью в мире кажутся форменные брюки.
Невольно – или же, наоборот, вольное? – движение бедрами вперед, ну же, давай, глубже. Я даже побуду для тебя деткой, только, Мерлин побери, не останавливайся. Влажная теплота вокруг. Язык пробирается от мошонки к головке, а позже он уже не может понять, где его имеет – именно его и именно имеет – этот блядский язык, эти блядские губы, этот чертов порочный, притягательный, сладкий рот. Через некоторое время эта пытка изматывает тебя, и ты с каким-то отчаянным вскриком вбиваешься в него, вколачиваешься в глубину его тела, а хочешь еще дальше проникнуть в его душу, и уши закладывает, и перед глазами с каждой секундой все больше распространяется какой-то белый туман, он ослепляет, этот смог проникает всюду. В мозг. В сердце. В тело. И этот туман расширяется, движется, и…
Взрывается.
Вроде, он даже сказал чуть задушенно: "Реми...".
Ноги все-таки отказали. Подкосились, когда Терри медленно и беспомощно осел на пол, считая позвонками все стоящие на стеллаже книги. Биение собственного сердца отражалось в ушах безумным набатом, Мир впереди медленно приобретал привычные очертания, но в висках все еще стреляло, а первым, что увидел Терри было неестественно близкое к нему лицо Томаса Мэйсфилда.
И в ту секунду Терри показалось столь естественным расстегнуть его брюки, спустить их к черту. Взять в руку его тяжелые яички, чуть погладить, перебирая руками, а потом твердо обхватить его жаждущую плоть Его член был каменным, даже немного истекал. Погладить большим пальцем головку, провести рукой вверх, вниз, сжать сильнее. Оттолкнувшись от шкафа и оперевшись о Томаса, Терри сжал свободной рукой его мошонку, ускорять темп, с каждой секундой. И наблюдать, как мутнеет этот взгляд, как напрягается чертовски красивое тело под его руками. Почувствовать, как ладонь обволакивается его вязкой, теплой спермой.
В обществе же принято возвращать услуги, разве нет?